Нашелся еще один свидетель выселения жителей станицы Полтавской

Пелагея Михайловна Попова (в девичестве Орел) пережила выселение станицы Полтавской в раннем детстве, когда память, как сито. Получается, что с одной стороны ее нельзя зачесть в свидетели тех страшных событий, с другой — голод, холод, муки и тяготы, коснувшиеся семьи, не могли не затронуть и эту кроху. Сегодня нашей рассказчице 95 лет, она проживает в домишке, повернутом к улице боком. Создается впечатление, что и это скромное жилище солидарно с хозяйкой, с ее обидой, которую она пронесла через всю жизнь.

Экспроприация

О выселении Пелагея Михайловна рассказывает со слов матери. Выходит так, что семья Орел против советской власти не шла, да и богатой не была. Поженившись, супруги получили от родителей телочку, жеребенка и наказ: «Старайтесь, и будет вам корова с конем…»

Первым под каток репрессий попал глава семьи. За ним пришли накануне выселения рано утром и так скоро вытолкали в двери, что Михаил Антонович только и успел, что кое-как одеться. Через какое-то время жене, Евдокии Федоровне, передали записку. Красными чернилами на обрывке газеты ее муж написал, что находится в лагере под Темрюком, что его и таких же, как он, казаков, гоняют на стройку. Кормят так, что даже не работая, можно протянуть ноги. Выменять хлеба не на что. Самое ценное что есть — суконные штаны. Но не будешь же ходить без порток. Просил беречь девочек, Полю и Ганну. Ну и себя беречь. «Дай бог, свидимся…»

Следующим разом «вершители судеб» пришли с обыском. Перетрясли хату, истыкали двор шомполами, даже по огороду бродили, целясь металлическим стержнем под корень то вишни, то яблоньки. Кончилось тем, что унесли комод со всем содержимым. А еще, со словами «экспроприация», сдернули со стены домотканую дерюжку и точно такую же достали из люльки, где спала маленькая, Ганна. Оказавшись голенькой на досках, ребенок заплакал…

Уже в дверях один из активистов увидел в печи чугунок с варевом и вернулся. Взять руками не получилось — горячо. А ухвата поблизости не оказалось. Чертыхнувшись, он сказал хозяйке, чтоб не радовалась: они еще вернутся.

Горшок с «золотом»

И правда, вернулись. Будто бы в издевку, привезли обратно развалившийся на части комод и опять учинили обыск. Но ничего интересного не нашли, в том числе и припрятанный накануне горшок.

Разговоры о выселении становились похожими на правду, и тогда Евдокия Федоровна запаслась последним, что было. В углу огорода рос сахарный тростник. Женщина по-быстрому перетолкла его в корыте, отжала сок. Потом выварила и получила нечто сладкое, похожее по консистенции на студень. Горшок с «медком» и был взят в дорогу.

А еще бог послал горемыкам добрую душу — сестру Михаила Антоновича, Мотю, которая к тому времени была замужем за комсомольским активистом. Естественно, под выселение она не попала и, жалея родню, отдала кожух, стеганое одеяло, подушку и еще что-то из мелких вещей.

В пути

Везли станичников в товарных вагонах, которые называли скотовозами. Пол был застлан соломой, стояла печка-буржуйка, дрова при ней и большой чан с водой. Раз в день давали по кусочку хлеба, не держа разницы — старик это, женщина или ребеночек. Хлеб — что тебе глина, можно было бы чертиков лепить. Но где там! Даже такой был на вес золота. Евдокия Федоровна делала хлебное крошево, добавляла «медку» и заливала кипятком. Вот на этом и жили.

Чем дальше уносил поезд людей вглубь страны, тем становилось холоднее. Начало декабря, это уже для Ростова зима-зима, а если севернее брать — тем более.

От холода и голода стали умирать уже в дороге. На остановках никто из администраций покойниками не хотел заниматься, команда была — выбрасывать трупы на ходу. Дрались, рвали на себе волосы, выли. А потом — да: за руки, за ноги и под откос, в снежный покров.

А вот сошедших с ума, все-таки с поезда ссаживали.

Дом — таежная опушка

В пути Евдокия Федоровна молилась за Мотю. Если бы не сестрица мужа, сгинули бы они все еще в товарняке. А на станции в Пермском городе Чусовой эти молитвы были куда как горячее. Морозище. Снега по пояс. Конвой подгоняет: «Шевелись!..»

Здесь спецпереселенцев ждали. Целый табор лошадей, запряженных в дровни, и добродушные, с окладистыми бородами, дядьки. Вот эта картинка и отпечаталась в памяти трехлетней Полины. А тут еще мать!.. Спрятав под кожух, так прижала к груди девочек — хоть кричи. А возница, знай, приговаривает: «Ничавой, ничавой, скоро дома будите…»

Домом оказалась таежная опушка в двадцати километрах от ближайшего поселения. Здесь кубанцев ждали палатки. Отчего так назвали каркас из веток и елового лапника — неизвестно. Наверное, так было легче для сердца: палатка, все-таки, почти что домик. А может, оттого так звался шалашик, что его скаты из веток забили снегом, и стало казаться, что здесь можно хотя бы ночь провести.

Печь должна была топиться по-черному. Вверху палатки зияла дыра. Когда дрова разгорелись и от печки пошло тепло, снег начал таять, и на головы нечастных людей потекли ручьи.

Как можно было здесь выжить, конкретно для Евдокии Федоровны и ее маленьких девочек — так и осталось загадкой. Вот и сегодня Пелагея Михайловна, встречая этот вопрос, часто-часто крестится и что-то шепчет. Понятно что. Молитву Спасителю. Только его волей они все трое уцелели в ту зиму.

Что было дальше? Об этом уже вспоминает сама Пелагея Михайловна. Это уже ее память, ее незаживающая сердечная рана.

Верхний Шайтан

Мало-помалу поселение обустраивалось. Стали рубить бараки, первыми заселять семьи с детьми. Выдавали хлеб по карточкам. Полагались и другие продукты, но деликатесы, то же постное масло, смалец, попадали им через раз. Воровали во все времена: одни жили, другие тужили. Евдокия Федоровна работала на лесозаготовках, дети были «при тетках», то есть в импровизированных детсадах. Кто-то из пожилых женщин брался приглядывать за малышней. Потом срубили настоящие дома: для детсада и школы.

Поселок назвали Верхний Шайтан. «Как же еще? — говорили спецпереселенцы. Шайтан — он хоть на Кубани, хоть в Перми на одно рыло».

Пелагея Михайловна вспоминает:

— Все детство в голове сидела мысль: «Поесть бы!..» Чувство пустоты в животе не покидало ни днем, ни ночью. Как мама валила лес?.. Где брала силы?.. Одному богу про то знать».

За малиной

Особенно тяжело приходилось к весне, когда цинга кралась по деснам. И тогда Евдокия Федоровна отправляла дочек за зеленью. Собирали первые листочки подорожника, лебеды, еще каких-то местных трав, и обязательно рвали клейкие листочки липы. Все это мама перетирала, превращая в кашицу, присаливала, и, слепив комочки, жарила на сковороде. Получалось то, что мы называем «оладушки»…

Запасались грибами и ягодами. На вырубках много было малины, которая давала силы организму, а если простуда — еще и лечила. Пошлет Евдокия Федоровна девочек на сбор и накажет им: чтоб больше в лукошко бросали, а не в рот. Ну да, конечно… Наедятся Поля с Галей (Ганной ее в Перми не стали звать) и валятся под кустик спать. Посмотрит мать, сколько ягод принесли, и давай кричать: «Опять спали?..» А потом тихонечко сидит в уголке и плачет.

Валенки, сапоги и зеленое пальто

Беда была с одеждой и обувью. В школу обе девочки ходили в лаптях. Чтобы хоть как-то согреться, из тряпок шили носки, наталкивали в них сено, туда же всовывали ноги, и уже потом в ход шли лапти.

Когда Поле и Гале сшили платья из матрасной ткани (ее легче было достать), нашлись насмешники. Стали обзывать арестантами. Мама утешила, пообещав исправить и это недоразумение. Она выварила дубовую кору и в эту жидкость погрузила «арестантские» платья. Вышло — лучше не придумать. Рассчитывали, что ткань окрасится в черное, а на самом деле в материю въелся темно-зеленый цвет. То-то радости было!..

Дальше — больше. Поднакопив денежек, Евдокия Федоровна поехала в город и купила одну пару калош. На вторую — не хватило. Размышляя, как же теперь быть, женщина набрела на мусорку и вдруг увидела ношеные, но еще крепкие, калоши. Были они на одну ногу, то есть, обе правые, но это же — ерунда. Дома решили так: один день в новых калошиках ходит Полина, на другой Галя. И — наоборот…

А потом Евдокии Федоровне счастье выпало. Послали ее на сплав — отталкивать на течение застрявшие бревна. В первый же день женщина заметила на проплывающей лесине что-то зеленое, вот и рукава узнались. Неужели пальто!.. И она бросилась в реку. Сплавщики подумали, что Авдотья решила топиться, кричат, бегут с баграми. А оказалось совсем другое — подфартило ей одежку снять и выплыть обратно. Это пальто полтавчанка носила лет десять, да еще Поля пару лет…

Когда немножко разбогатели, у девочек к зиме появилась обнова — валенки. Себе Евдокия Федоровна купила сапоги. Дочки давай спрашивать: почему так, ведь холода заходят. Мать отвечала: «Валенки только до весны, а сапоги можно носить круглый год».

Богатеи

Переселившись в бараки, кубанцы стали утеплять бревенчатое жилище. В стыки бревен набивали глину, мешанную с сухой травой, считай, что соломой, «мазали», как говорили на Кубани. Потом выглаживали стены, а появлялась возможность — и белили. Мало-помалу известие о светлых комнатках с ровненькими стенами разнеслось по всей округе, и женщин стали приглашать пермяки, чтобы и им так же сделали. В редкие выходные ходили на заработки аж в Чусовой.

К сведению: когда «Голос правды» предпринял одну, а потом и вторую поездку в Пермский край, где погибали и выживали высланные полтавчане, нам тоже рассказывали о мастерицах «мазать». Говорили, что по сию пору стоят дома с гладкими стенами. Сегодня они еще и в обоях.

Евдокия Федоровна тоже ходила на «шабашки». С вырученных рублей купила две козочки.

Прошло время, и в доме появилось молоко. Сказать, что это было счастьем, все равно, что ничего не сказать. Зажили так зажили. Правда, была и изнанка этой радости. Поле и Гале надлежало заготавливать сено. А в Перми расклад такой: девять месяцев зима, три — лето. В тайге с травою не густо, да и бросить на сушку нарванное — не бросишь. Пойдет дождь — считай, что пропало. Поэтому носили траву домой и уже там расстилали во дворе.

По ту сторону колючей проволоки

А потом началась война. Жизнь снова скукожилась: опять хлеба только «на два раза откусить», опять картошка — главная еда и, слава богу, молоко.

В 1943-м, недалеко от Верхнего Шайтана, появился лагерь для военнопленных немцев. Скоро выяснилось: фрицев кормили неплохо. И свидетельством тому — начавшиеся обмены. За колючую проволоку местные жители несли молоко, получая за каждый литр четыреста грамм хлеба. Полтавчане повеселели: жить можно. Но когда о выгодном обмене разлетелась весть, и молока стали нести больше, ушлая немчура понизила ставки — двести грамм и точка. «Вот, гады!.. — перешептывались Полина с Галей. — Не добили вас под Сталинградом!..»

Босоножки с юга

После седьмого класса Поля пошла в почтальоны. В тех местах работу называли волчьей, потому что нужно было идти в ближайший поселок на станцию, чтобы получить почту, а потом разнести ее по двум населенным пунктам, стоящим друг от друга в восьми километрах.

За день девушка столько наматывала этих км, что ноги становились деревянными. Даже, казалось, слышно было, как они ноют по ночам. Так продолжалось около года, и, наконец-то, ноги потребовали передышку: стали сильно болеть. По случаю Полина рассказала об этом приветливой учительнице, которой носила газеты, и та пообещала привезти с юга, куда скоро отправляется, лекарственный корень. К моменту ее возвращения почтальон уже ходила с трудом и очень обрадовалась, что учительница сдержала слово. Более того! Привезла она ей еще и босоножки со шнуровкой, такие красивые, что у девушки от счастья закапало из глаз. Правда, тут же выяснилось: это не подарок, за обувь нужно заплатить ровно столько, сколько почтальон получала в зарплату. Она к матери — «можно?»

Ну что могла сказать мать дочери, у которой отнимались ноги?! Конечно, можно!!!

Помог настой Адамового корня или боженька, которому горячо молилась девушка, но после месяца лежки в кровати пришло выздоровление. На почту Поля не вернулась. Пошла работать на железную дорогу…

Последнее «прости»

В 1954 году (после смерти Сталина) спецпереселенцам разрешили возвращаться в родные края. Можно только представить себе, сколько радости вызвало это известие. Но далеко не все смогли в одночасье собрать чемодан и рвануть домой. Вот и нашим полтавчанам ехать было не за что, поэтому они выдохнули из себя накопившуюся боль и стали жить дальше.

Только в 1969 году семья, пополнившаяся двумя мальчиками, рожденными Полей, засобиралась на Кубань. Первое, что сделала Полина, это повезла всех в Анапу, на море. Изнуренная бесконечной борьбой за выживание, Евдокия Федоровна сидела на бережку и, отдавши ноги набегающим волнам, смотрела в бесконечную даль. О чем думала она? Может, пролистывала свою непростую судьбину, как страницы книги? Наверное, все так и было, потому что дальнейшее действо глубоко запало всем в душу. Женщина достала сверточек. В нем оказался уже истлевший, рассыпавшийся на части кусок газеты. Да-да, это было письмо от мужа, ее Михаила. Подержав какое-то время бумажный прах в руке, она сдула его в море.

P.S. 

На пермском отделении железной дороги, а потом и на Северо-Кавказской, Пелагея Михайловна отработала 37 лет. В Полтавской, на малой родине, вновь судьба ее не баловала. Случилось так, что двоих внучек, уже в преклонных годах, она вырастила сама. Опасаясь, что опекунство по причине возраста на нее не оформят, никакой социальной помощи женщина не получала.

До 92 лет ездила на велосипеде и держала козу. Была и остается самой активной прихожанкой храма Покрова Пресвятой Богородицы в станице Полтавской.

Для сведения

Поселок, основанный при заселении спецпереселенцами, назвали Верхний Шайтан. Это не случайно и не из желания досадить чужакам. Согласно легенде, как раз в здешних местах Ермак впервые применил пушки против татар и местных князьков. Услышав гром, те запаниковали и с криками «Шайтан! Шайтан!», побросав оружие, разбежались. С тех пор и повелось: утес Шайтан, речка Шайтанка. Вот и с поселком долго не мудрили, назвали так же, что и было воспринято кубанцами очень буквально: все верно, здесь шайтан верховодит.
Поселок просуществовал до 1972 года. Последней жительницей была М.С.Лихачева (вероятнее всего, полтавчанка). Она одна прожила в Верхнем Шайтане два года, «постаравшись» умереть зимой, чтобы холод держал тело в заморозке до прихода случайных людей. Так и вышло.

Удивительно, но факт

…Не так давно в домике Пелагеи Михайловны случился пожар. В ее отсутствие что-то заискрило, огонь пошел делать свое черное дело, но, обойдя угол с образами, погас. Обнаружив закопченные стены, дотла выгоревшие занавески и нетронутый пламенем угол комнаты (на восточной стороне дома, там, где солнце встает) Пелагея Михайловна опустилась на колени и с упоением стала читать «Отче наш».

Открыть архив файлов