Пшеничный гений с Кубани: 124 года со дня рождения Павла Лукьяненко

124 года исполняется 27 мая со дня рождения учёного-селекционера, академика, дважды Героя Социалистического Труда Павла Пантелеймоновича Лукьяненко.

Заслуги знаменитого уроженца станицы Ивановской в развитие селекционной науки трудно переоценить. Его сорта пшеницы продолжают быть стартовой площадкой и в первую очередь для научно-селекционного центра России, которому присвоено имя выдающегося ученого.

Сегодня около 99 процентов площадей пшеницы и ячменя в Краснодарском крае засеваются кубанскими сортами, созданными в Национальном центре зерна.

О Павле Пантелеймоновиче написано сотни страниц. И большей частью в академическом стиле, как это заведено, когда речь идет о крупном ученом. Я же, отправляясь на малую родину академика, тщился мыслью рассказать о нем, как о человеке.

И мне крупно повезло. В Ивановской разыскал племянницу Павла Пантелеймоновича Александру Петровну Каргину, у которой (вот ведь случай!) были гости: чета Леплявченко. Любовь Ивановна Леплявченко доводится Лукьяненко внучатой племянницей (она ученый агроном, кандидат наук), а ее муж Леонид Петрович — заведующий кафедрой Кубанского агроуниверситета, профессор, многие годы был дружен с Павлом Пантелеймоновичем.

Сразу оговоримся, Лукьяненко было трое: Петр, Павел и Василий. Трое братьев и каждый заслуживает не то, что рассказала – романа. Петр Пантелеймонович служил в лейб-гвардии, куда попадали те, «кто норовом добр и ликом благ», состоял в охране самого государя императора Николая Второго. Неискушенный в политике, он в 17-м собрал свой нехитрый казацкий скарб и вернулся домой, в родную станицу, где чудом уцелел от репрессий.

Василий Пантелеймонович преуспел на финансовой стезе, был уважаемым человеком в Ростове-на-Дону — банкиром.

Ну а Павел Пантелеймонович, если сказать без лишних мудрствований – был гением.

Существует расхожее мнение, что академик являл собой образец серьезности и даже суровости. С этим, в принципе, можно согласиться, но с поправкой — если занимался делом. Тогда — да, этот человек словно бы аккумулировал деловую активность и пресекал всякие отвлекающие вольности. В отпуске бывал, но чисто теоретически. Как ни любил море, веселую компанию у костра, в праздности больше недели выдержать не мог. Садился в «Победу» сам или чаще с молодым ученым Леонидом Петровичем Леплявченко и… в поле.

Что же касается суровости, тут вот что всем вспоминается… В институте работала уборщица, пожилая женщина. Она души не чаяла в нем.

— Здравствуй, Манечка, здравствуй, голубушка! — Так обычно приветствовал ее Лукьяненко. Про здоровье спросит, про детей…

Павел Пантелеймонович давно уйдет к себе, а тетя Маня, как зачарованная, только головой качает:

— Золотой человек!

У Павла Пантелеймоновича было два рабочих стола. Один в отделе, другой дома. Родные вспоминают, что домашний стол всегда был завален бумагами, книгами: всякий раз создавалось впечатление, что ученый только на минуту вышел и сей же час вернется.

Многочисленная родня частенько гостившая у него, не вызывала раздражения. Был Лукьяненко приветлив, умело разряжал неловкость первых минут встречи шутками. Правда, мог тут же умело исчезнуть, вновь усаживаясь за работу. С родными оставалась жена, Полина Александровна, потчевала пирогами, которые любила и умела печь.

В Ивановской ходит быль, будто бы однажды приехали к ученому гости и, обнаружив дверь незапертой вошли. Позвали, никто не откликался. Ну что ж: присели на кухне, а заскучав, чаек сообразили. Потом решили, раз нет хозяев, пойдём-ка по городу побродим. Выходить, а на пороге овчарка. Видно — умная и глаза добрые. Но переступить через собаку никто не решился. Так и дождались Павла Пантелеймоновича, который в магазин отлучился.

Насколько это правда, трудно судить. Однако определенная беспечность, а может быть и рассеянность наличествовала. Получив одну, а потом и вторую Сталинскую премию, Павел Пантелеймонович был по тем временам вполне обеспеченным человеком, но никогда не гнался за отличительными признаками. Одевался как все, в еде не привередничал. Когда наведывался в Ивановскую, там знали: первым делом борщ надо готовить и чтоб был заправлен толченым салом.

Кстати, останавливаясь у брата в Ивановской, Павел Пантелеймонович не старался сохранить инкогнито, хотя, безусловно, знал, что потянутся ко двору станичники. Как-то он признался, что простые люди ему милее, они рады его видеть, они если и придут, то за советом, а не корысти ради, выпросить, например, каких-то благ. Ведь П.П.Лукьяненко, кроме всего прочего, был депутатом Верховного Совета СССР, стало быть, его влияние и возможности были огромны.

И все-таки в первую очередь это был до мозга костей ученый, фанатик в своем роде.

Рассказывают, в многоэтажке, где он жил, был магазин внизу. И Павел Пантелеймонович довольно часто покупал там хлеб. Когда булка была мягкой, душистой, когда в ней как бы соединялись качество муки и рук человеческих, ученый аж постанывал от удовольствия.

— Ой, хорош. Прямо сейчас и съел бы…

И действительно. Отщипывал кусочек, жевал, откидывая голову назад.

И напротив. Если хлеб был никудышный, Лукьяненко вел себя так, будто оскорбили его, страшно, до глубины души.

Лукьяненко много ездил по Кубани. По колхозам, совхозам, а конкретно — по полям. Там, где колосилась его пшеница. И здесь, как вспоминает частый попутчик Л.П.Леплявченко, настроение ученого было прямо пропорционально культуре земледелия.

Павел Пантелеймонович обладал феноменальной памятью. Он, как и Кутузов, помнил сотни имен и фамилий. Председатели колхозов, агрономы, бригадиры бригад…

Кстати, быстрой езды академик не любил. Как-то даже сказал, что если бы не эта вечная экономия времени, то передвигался бы исключительно на бричке. А Леониду Петровичу, который чаще и был за рулем «Победы», все пенял:

— Куда ты гонишь. Дай оглядеться.

Однажды Павел Пантелеймонович не на шутку рассерчал и сам сел за руль.

— Летчиком бы тебе быть, — буркнул, включая скорость.

Только тронулись — помеха. Черная кошка перебежала дорогу. Лукьяненко не был замечен в суеверности, а тут вдруг выкрикнул вопросом:

— Через какое плечо поплевать?

— Через левое, — быстро нашелся Ляплявченко.

И академик трижды смачно плюнул. Как на грех стекло на дверце было закрыто. Павел Пантелеймонович чертыхнулся, надавил на тормоз. Вытер платочком стекло, скомандовал:

— Ладно, летчик. Рули.

Ни к чему другому, кроме как к науке, Л.П.Лукьяненко страсти не испытывал. Во всяком случае, так считали и считают многие, знавшие его. Пропустить рюмочку мог, но не более того. В ящике рабочего стола у него всегда лежала пачка папирос. Когда случался интересный собеседник, мог с ним, если тот курил, подымить. И опять не более того. А вот о селекции говорить – это да, мог часами.

Источник: публикация в «ГП» за 14 августа 1996 года.

Открыть архив файлов